Сабыржан Мадеев. Ап! Рельские тезисы

Друзья, рады вам сообщить, что география нашего сайта расширяется красивой, мудрой, самобытной страной, имя которой Казахстан !

У нас в гостях современный казахский писатель Сабыржан Мадеев, и мы хотим познакомить вас с его прозой. Разумеется, с любезного согласия автора.

Сабыржан живет и работает в Астане. Он физик — теоретик по образованию.  И, как сам говорит: «лирик — креатившик по состоянию души, философ — психолог по отношению к жизни».

Он  учитель в третьем поколении, почти сорок лет занят в образовании.

О таких людях не расскажешь в трех абзацах. Биография Сабыржана богата событиями, наградами, званиями, достижениями, творческими успехами.

Он «Учитель года», «Отличник просвещения», методист-методолог, эксперт по оцениванию, аналитик и разработчик образовательных программ, мотивационный тренер, режиссёр театра малых форм.

Он автор публикаций по пространству и образовательному пространству, по капиталу и человеческому капиталу, по экономике и методологии образования.

Представленный рассказ Сабыржана Мадеева «Ап! Рельские тезисы» небольшой по объему, но он дает представление какого качества дарования этот автор. А какое прекрасное владение русским языком, какой чеканный слог!

Я с детства знаком с великой казахской культурой. Сборник сказок о безусом прохиндее Алдаре Косе, ловко обводившем богатеев вокруг пальца, был одной из моих любимых книг.

Казахская литература живет, дышит и продолжается такими замечательными писателями, как Сабыржан Мадеев.

Мира Вам, Сабыржан! Вам и вашей прекрасной стране. Мы любим вас.

И обязательно пишите. Ваше творчество несет свет и радость людям.

И большой привет Алдару Косе. Уверен, где-то в ваших бескрайних степях он живет и теперь.

А мы будем рады новым встречам с Вашими произведениями!

Александр Калуцкий

 Сабыржан Мадеев

Ап! Рельские тезисы

Нет, ребята, что ни говорите, а раньше интереснее жить было! Пусть ругают, хают наши 70–80-е, мол, загнивающий социализм, застой и тому подобное, но я вам так скажу: было во всём этом что-то такое, что вот не передашь никакими словами. Но я попробую.

Недавно был я на концерте в одном заведении, так чуть не умер с тоски. Нет, внешне, всё пристойно, красиво, костюмировано, голоса приличные, бэк-вокал, подтанцовка – всё на уровне. Но при этом как-то всё очень прилизано, чересчур помпезно и в целом предсказуемо. Да и большинство певцов отличались друг от друга только фамилиями.

Народ в зале, тем не менее, радовался, хлопал, даже подпевал, и я вспомнил вдруг, как лет так тридцать-сорок назад в самый пик развитого социализма, аккурат перед очередным комсомольским мероприятием, в университете, в котором я имел счастье учиться в то время, затеяли концерт художественной самодеятельности. А так как он был не запланирован, а возник спонтанно, то записные наши штатные певцы и музыканты по разным причинам не могли принять в нём участие.

Руководство вуза недолго сокрушалось по этому поводу и решило привлечь к проведению мероприятия наш студенческий театр эстрадных миниатюр – СТЭМ и, чтобы компенсировать нехватку красивых песен и танцев, решило организовать не просто концерт, а конкурс – конкурс политической песни и плаката. Граждане Советского Союза должны помнить такой формат выражения патриотических чувств.

Сказано – сделано.

Я на тот момент был одновременно студентом четвёртого курса и играющим режиссёром СТЭМа, поэтому, когда меня вызвали в деканат, решил, что речь пойдёт о каком-нибудь банальном выступлении в общаге или на традиционной «Студенческой весне». Но декан меня ошарашил с первых же слов:

– Ну, Сабыржан, сверху звонили! – Акылбек Саулебекович большим пальцем показал на потолок. – Поручение для тебя важное есть!

Понятное дело, что боги с Олимпа звонят вниз только для того, чтобы медальку дать или по попе шлёпнуть, а так как я никакой награды не ждал (да и не за что было), то, естественно, напряг ягодичные мышцы, но вслух произнёс, что, мол, для меня это большая честь, что хоть сейчас готов отправиться на фронт и прочую лабуду. Декан посмотрел на меня как-то продолговато и сказал:

– Ты, Мадеев, не дури. Знаю я тебя. Тут дело серьёзное, у парткома на контроле.

Как только Акылбек Саулебекович перешёл с имени на фамилию и упомянул партком, я понял, что как минимум меня в космос хотят запустить. Ну, или закинуть в тыл врага с очень секретным заданием. И, надо сказать, не сильно ошибся.

– Что у нас на носу? – со значением спросил меня декан.

– Студенческая весна, Акылбек Саулебекович, – в тон ему ответил я, – но мы готовимся, репертуар обновляем…

– Я не об этом, – махнув рукой, перебил меня декан и, для важности чуть помолчав, телеграфно изложил. – Конференция скоро. Комсомольская. Надо конкурс провести. Политической песни и плаката.

– Так, Акылбек Саулебекович, мы же театр, миниатюры показываем, к политике мы вроде никакого отношения… – вяло начал отбиваться я, – может, кто-то другой проведёт, а мы подготовим сценку какую-нибудь сатирическую. Про буржуев там или…

– Мадеев, я что, неясно выражаюсь? – тон декана не сулил ничего хорошего. – Есть решение провести конкурс политической песни и плаката с привлечением нашего студенческого театра, и это решение надо выполнить. И мы его выполним. Я понятно сказал?

– Понятно, – только и смог выдавить я из себя. – Когда надо выполнить?

– Через неделю, – припечатал меня Акылбек Саулебекович.

* * *

Вернувшись в аудиторию, где меня ждали встревоженные служители студенческой Мельпомены, я не стал тянуть кота за хвост и сразу же изложил ситуацию. Реакция была предсказуемой.

– Они чё там, с ума сошли? – сказал за всех Гена. – Какой конкурс? Тем более политический!

– Не будем мы ничего делать! – поддержали его остальные. – Нашли дураков!

Я натянул на себя маску декана и так же, как он давеча, металлическим голосом сказал:

– Я так понял, что никто летом в Алма-Ату на фестиваль театров не хочет ехать.

Тишина установилась сразу. Это была наша заветная мечта – попасть на фестиваль студенческих театров, и я предательски этим воспользовался. Молчание, сопровождаемое возмущённым сопением, навело меня на мысль, что я мог бы быть неплохим деканом.

– В общем, так, – продолжил я, – конкурс через неделю, и нам надо очень постараться. На конкурсе будет всё начальство. Завтра утром мне дадут список участников с других факультетов, и сразу после обеда начнём репетировать.

– Плакаты тоже мы будем рисовать? – съязвил Сагат.

– Ага, как Остап Бендер, сеятеля, разбрасывающего листовки, – подхватил Дархан.

Все тут же зашумели, соревнуясь в ехидстве и остроумии, но мне уже было понятно, что конкурсу быть, поэтому тоном помягче я пояснил:

– Плакаты есть кому рисовать, нам же надо организовать конкурс в целом и как-то сценически объединить номера всех участников.

– Надо какую-то сквозную тему придумать, – предложил Гена, – чтобы легче объединять было. Например, про освободительное движение или про НАТО что-нибудь.

Тут меня осенило.

– Идея! – крикнул я.

Все уставились на меня.

– Есть классная идея! Сейчас какой месяц? – риторически вопросил я и сам же ответил: – Апрель! Значит, надо что?

– Что? – эхом спросил Юра.

– Надо… – я выдержал артистическую паузу и объявил, – инсценировать прибытие Ленина на Финляндский вокзал! Вот!

Я изобразил что-то вроде скульптуры с устремлённой вдаль рукой а-ля Ленин, но энтузиазма этим не вызвал, как, впрочем, и провозглашённой идеей инсценировки. Но я не унывал.

– Смотрите, это конкурс политический, то есть идеологический. Все номера надо как-то связать. НАТО, Рейган с Бжезинским уже всем надоели. Нужен позитив! Представляете, апрель 1917-го, Ленин прибывает в Россию, выступает на Финляндском вокзале. На броневике! Произносит речь! Апрельские тезисы! Ну…

– Ну, и как мы это свяжем с номерами?

– Очень просто! Делаем сценку с прибытием Ленина на вокзал. Ну вы чё? Это же самое начало революции! Классно! Ленин взбирается на броневик и начинает говорить. И вот его речь мы будем прерывать номерами – типа, что ленинские слова сразу же воплощаются в жизнь.

Я знал, конечно, что гениальное не сразу принимается, но не ожидал, что мои самые близкие друзья будут так невосприимчивы и толстокожи – они никак не реагировали, сидели и просто молчали. Шурик так вообще не смотрел на меня, ковыряя что-то на парте. У меня даже вдруг возникло подозрение, что они вообще не верят в победу коммунизма на всей земле.

– Так, – решил я зайти с тыла, – есть какие-то другие предложения?

– Да ты не злись, – Мишель как всегда решил выступить миротворцем, – идея хорошая, но не очень понятно, как мы это всё сделаем.

* * *

На следующий день, получив список предполагаемых участников конкурса, я с ужасом осознал, что всё пропало – ни один номер не вписывался в разработанный нами вчера сценарий. Ленин, уверен, отказался бы от своих революционных намерений, если бы увидел, какими номерами мы собираемся иллюстрировать его программную речь. Мало того, что они были очень разномастными – от пантомимы до квартета, – так ещё и около некоторых номеров стояла приписка «возможна замена».

Но отступать было поздно, и когда в актовый зал факультета к трём часам подтянулись будущие конкурсанты, я был во всеоружии и даже готов был сам влезть на какой-нибудь броневик и призвать к чему-нибудь очень светлому. Видимо, мой настрой передался всем собравшимся, и как только я вкратце изложил суть мероприятия, к моему удивлению, раздались аплодисменты.

Я победоносно посмотрел в сторону моих театральных сотоварищей, но их лица были суровы и не горели энтузиазмом. Только Валера вскинул руку типа «но пасаран».

Начался просмотр номеров. Это был мрак.

С каждым новым выступлением настроение у меня падало всё ниже и ниже. На своих я даже не решался посмотреть. Художественный уровень песен, стихов и танцев был очень так себе, но ещё хуже было то, что все они не отвечали общей идее сопровождения Апрельских тезисов.

Больше всего поразила инсценировка песни «Wekill the world» – единственную более или менее антивоенную песню группы «Boney M» трое парней, переодевшись в женские одежды, сопровождали такими движениями, что четвёртый участник, изображавший Бобби Фаррелла и скакавший по сцене диким козликом, на их фоне смотрелся невинным ягнёночком. И когда в конце песни включился детский хор со словами «don’t kill the world», стало понятно, что мечта детей вряд ли исполнится, так как к этому времени козлами на сцене прыгали все четверо.

В заключение номера трясущиеся бониэмовцы встали в ряд, откуда-то из-за спин извлекли альбомные листы – по два на каждого – и выставили их перед собой. На листах были нарисованы большие буквы, которые, по идее, должны были сложиться в лозунг «МИРУ МИР!», но в полном соответствии с происходившим до этого апокалипсисом нам была представлена надпись «УМИР МИР!»

Вспомнилась сразу сказанная кем-то из театральных классиков фраза: «Человечество погубит атомная бомба и художественная самодеятельность!»

* * *

Просмотр близился к завершению, я уже начал прикидывать пути отступления, когда на сцену поднялся очередной выступающий и громко объявил свой номер:

– Комментарий. Путбольный матч. Озероб.

Он так и произнёс – «путбольный» и «озероб». Как и многие аульные казахи, он вместо «ф» говорил «п», а вместо «в» – «б». Я зажмурил глаза и опустил голову, представляя тот тихий ужас, который сейчас последует. Реальность превзошла все ожидания. Николаю Озерову в самом страшном сне не могла привидеться такая интерпретация его футбольных комментариев. Правда, невнятность слов с лихвой компенсировалась скоростью, активной жестикуляцией и бешеной энергией, которой могли бы позавидовать самые ярые футбольные фанаты.

Дождавшись, когда паренёк в очередной раз заорал «Го-о-ол!», я встал со стула, чтобы остановить его выступление, но в этот момент меня хлопнул по плечу Дархан и тихо сказал:

– Вот тебе и Ленин.

И я сразу понял, что он прав. Дело в том, что вчера во время обсуждения сцены с прибытием Ленина на Финляндский вокзал наше с трудом возникшее взаимопонимание чуть не разлетелось вдребезги из-за, казалось бы, простого вопроса – кто будет Лениным.

Сразу предложили мне, но я отказался, сославшись на то, что буду режиссировать и мне нужно быть вне происходящего на сцене. У остальных тоже нашлись веские причины не быть Лениным. Все понимали, что если даже что-то произойдёт во время выступления, то простится всё, кроме дискредитации светлого образа вождя мирового пролетариата. В конце концов приняли компромиссное решение – водрузить на броневик портрет Ленина и из-за кулис озвучивать его тезисы в микрофон.

Внимательно посмотрев на «Озероба», продолжавшего вдохновенно комментировать невидимый футбольный матч, я прикинул, что если попросить его делать всё это молча, поставить на импровизированный броневик и надеть на него кепку, то может получиться очень даже ничего.

Взяв со стола листок с номерами, я прочитал его имя, затем поднял руку и сказал «стоп». Парня словно выключили, словесный поток оборвался на полуслове, но глаза его продолжали гореть и руки его ещё по инерции двигались. Было понятно, что кто-то очень давно сдуру сказал парню, что у него классно получается работать под Озерова, близкие поддержали, парень поверил и начал свою сольную карьеру комментатора-импровизатора.

– Ербол, – сказал я проникновенно, – очень хороший номер у тебя.

Ербол замер. Он явно не рассчитывал на такую оценку, но, увидев, что я говорю серьёзно, гордо выпрямился и так же, как я полтора часа назад, победоносно посмотрел поверх моей головы куда-то в зал.

Понимая, что это сейчас будет очень уместно, я захлопал в ладоши. Весь коллектив СТЭМа дружно меня поддержал.

* * *

Подготовка к конкурсу проходила в очень нервной обстановке. Репетиции шли каждый день, и каждый день преподносил сюрпризы. Несколько участников выбыли по неизвестным причинам, другие появились в последний момент и никак не могли вникнуть в мой грандиозный замысел.

Я вынужден был из просто режиссёра превратиться в матроса-балтийца, чтобы иметь возможность постоянно находиться на сцене, в гуще событий, и вносить по ходу коррективы, так как и «Ленин», и все встречающие его всё время норовили выйти за рамки сценария. Другие стэмовцы тоже были в образах солдат, матросов и крестьян и занимали ключевые позиции на сцене. Лиду нашу мы сделали Крупской Надеждой Константиновной и прикрепили к Ленину-Ерболу – она должна была быть всё время рядом и следить, чтобы он что-нибудь не вытворил. Сам Ербол буквально купался в лучах неожиданно свалившейся на него славы, вносил посильную лепту в свой образ и даже пытался нам указывать, что делать.

Понимая уровень ответственности, мне пришлось даже обратиться к руководству местного драмтеатра имени Станиславского. Театр любезно, в обмен на обещание сыграть для них капустник, предоставил нам профессиональные костюмы. А наш друг, актёр театра Саша Осипов, дал нам несколько дельных советов.

Как-то во время очередной репетиции в зал заглянул наш декан, посидел чуть, затем кивком головы вызвал меня в коридор.

– Сабыржан, новость у меня хорошая, – Акылбек Саулебекович взял меня под локоть и перешёл на шёпот. – Меня вызывали в партком, и я там рассказал про твою идею с Апрельскими тезисами. Очень понравилась идея. Одобрили. Так вот, решено, что вместо конкурса будет просто вечер, приуроченный к нашей конференции и посвящённый дню рождения Ленина. Понятно?

– Нет, – честно сказал я. – А как же конкурс?

– Конкурса не будет, – декан начал нервничать. – Ты что, не соображаешь? Кто же с Лениным будет соревноваться? Будут просто номера. А ваша сцена с ним и его речью будет в самом конце. Как финальная точка. Кстати, вам в помощь ещё номера добавят. Песни военные. Филологи отдельно готовят.

– А наши номера как же?

– Ну, вы же их уже приготовили?

– Да. Почти.

– Вот и хорошо. Они все останутся. Давайте готовьтесь. Не подведите.

* * *

Незаметно подкрался Судный день.

С утра все были на взводе. Мы и так-то лекции не особо баловали своим присутствием, но сегодня нас официально освободили от занятий. По распоряжению деканата мы уже к обеду облачились в соответствующие костюмы и создавали тем самым празднично-революционную атмосферу. Слабонервные от меня шарахались, когда я неожиданно выруливал из-за угла в костюме матроса с перевязанными крест-накрест пулемётными лентами.

Слухи о какой-то необычной постановке СТЭМа за неделю быстро разошлись по всему универу, и наш актовый зал был забит до отказа задолго до начала вечера. Наши с трудом отбивали места в первом ряду, предназначенные для руководства.

В соседних аудиториях шли репетиции, настраивались инструменты, подгонялись костюмы, готовились реквизиты. В помещении, непосредственно примыкающем к актовому залу, спешно дорисовывались вагоны поезда, на котором должен был приехать Владимир Ильич со свитой. Кто-то из нас в последний момент решил, что прибытие ленинской гвардии на вокзал без самого поезда не будет натуральным, и мы в авральном порядке начали мастерить поезд. Если бы мы знали, чем это закончится…

И вот, с опозданием всего лишь на полчаса, прозвучали праздничные фанфары – и на сцену поднялся Акылбек Саулебекович. На лацкане его пиджака алела гвоздика, которую он всё время поправлял, но это не помешало ему кратко и душевно поздравить всех с приближающимся днём рождения Владимира Ильича Ленина и объявить начало вечера.

Зазвучала соответствующая музыка, за кулисами в микрофон Женя голосом Левитана проинформировал всех, что сегодня, 16 апреля 1917 года, в Петрограде ожидается прибытие из эмиграции лидера партии большевиков Ленина с товарищами. Зал откликнулся на это сообщение бурными аплодисментами.

На сцену вышла Лариса в образе комсомолки 20-х годов и сказала, что в ожидании поезда состоится праздничный концерт. Дело в том, что номера, которые нам подсунули накануне, никак не вязались с тем, что мы уже отрепетировали, поэтому было решено их пустить в качестве песенно-музыкальной прелюдии к основному событию. Никто в зале не возражал, и Лариса объявила первый номер.

Всего таких номеров было восемь. Это были в основном песни и стихи. Никаких неожиданностей на этом этапе вечера не предвиделось, поэтому мы, прибывающие и встречающие, подбадривая друг друга, разошлись на исходные позиции. Я стоял за правой кулисой, и мне хорошо были видны все участники. Немножко беспокоил меня картонный поезд, но уже было поздно что-то поправлять, поэтому я отвернулся и стал смотреть на парня, который в углу тихонько наигрывал на гитаре, готовясь к выступлению. К нему подошла Лариса и сказала, что он следующий. Парень подскочил, накинул ремень гитары на шею и подошёл ко мне.

– Не волнуйся, всё будет хорошо, – шепнул я ему, видя, что парня мелко трясёт.

Он кивнул головой. К нему обернулась Лариса и спросила:

– Что исполнять будешь?

– Песню. Баллада об отце, – ответил парень.

– Треугольник что ли? – удивилась Лариса.

– Почему треугольник? – в свою очередь удивился парень. – Песня. Военная. Сам сочинил. Баллада об отце.

– Что, так и объявить?

– Так и объявляй.

– Хорошо, – сказала Лариса и, выйдя к микрофону, поставленным актёрским голосом торжественно объявила. – А сейчас студент второго курса филологического факультета Тимкин Василий исполнит авторскую песню «Баллада А-Бэ-Цэ»!

Вася около меня дёрнулся, перекосился лицом и зашипел:

– Не А-Бэ-Цэ, а об отце!

Но было поздно. Лариса грациозно прошла мимо него, бросив на ходу:

– Давай, чё стоишь?

Враз побледневший Вася прошлёпал к микрофону и, кхэкнув пару раз, придушенным голосом сказал:

– Не А-Бэ-Цэ, а об отце.

Зал молчал. Вася решил пояснить ещё раз:

– Баллада не А-Бэ-Цэ, а об отце. Об отце. О папе. Не треугольнике.

Зал рухнул.

Смеялся даже Акылбек Саулебекович. Напряжение, державшее нас в ежовых рукавицах, обернулось обратной стороной – мы тоже ржали, зажимая рты. Не смеялись только Василий и наша Лариса.

Вася, находясь в полуобморочном состоянии, тем не менее, дождался спада веселья и начал петь. Лучше бы он сразу ушёл. Потому что, как назло, песня начиналась со слов «я спою вам об отце» и это «об отце» повторялось несколько раз, каждый раз вызывая гомерические приступы смеха.

* * *

И вот отзвучала последняя песня.

Женя бархатным баритоном объявил, что на Финляндский вокзал прибывает Ленин с товарищами. Фонограммой пошёл звук приближающегося поезда, наши все выскочили на сцену, потрясая винтовками и кумачовыми лозунгами. Я махнул рукой и…

Сжимаясь и разжимаясь из-за неравномерного хода ленинцев, прятавшихся за вагонами и обеспечивавших движение поезда, картонный состав из трёх вагонов с паровозом во главе медленно стал выдвигаться из левой кулисы. Зал встретил поезд бурными аплодисментами.

В этот момент, решив, что негоже томить зрителей ожиданием полной остановки поезда, в среднем вагоне вдруг ставнями распахнулось вырезанное окно, и в нём появилось счастливое лицо Ленина-Ербола. Это был его звёздный час – он махал кепкой, высунувшись по пояс из картонного окна, изрядно его при этом помяв, и кричал: «Да здрабствует миробая реболюсия!» Впихивать обратно в вагон вождя мирового пролетариата было уже невозможно, и мы все на сцене тоже стали кричать и хлопать. К моему удивлению, в зале многие соскочили со своих мест, поддерживая наши аплодисменты и выкрикивая лозунги. Декан обернулся, заулыбался, затем тоже встал и стал хлопать. Тут уже поднялся весь зал.

В этот момент наши люди, которые находились на сцене за картонным паровозом и не видели начинающейся в зале мировой революции, приняли увеличившийся уровень шума за сигнал остановиться. Паровоз, пройдя чуть больше половины от намеченного пути, резко затормозил. Вагонные же соратники Ленина продолжили движение – и поезд стал сворачиваться гармошкой. При этом Ленин-Ербол уже практически вываливался из окна. Чтобы не допустить катастрофы, мы – встречающие солдаты и матросы – ринулись к вагону и вопреки исторической правде вытащили вождя наружу через окно.

Ербол был уже невменяем – возникший всплеск всенародной любви к Ленину он принял на свой счёт и решил сполна этим воспользоваться. Недолго думая, он взобрался на плечи выдернувших его из вагона солдат и закричал, перекрикивая зал: «Го-о-ол!!!». Революционно настроенные студенты в зале, ничуть не смутившись такой интерпретацией Апрельских тезисов, ответили ему громогласным «Ура-а-а!». Понимая, что дальше Ленин может начать кричать что-нибудь про «Спартак» или ЦСКА, я вынужден был выскочить на авансцену и дурным голосом заорать: «Да здравствует Владимир Ильич Ленин! Ура, товарищи!». Под шум ответного «ура» я стал кричать солдатам, державшим на руках Ербола, чтобы они несли его к броневику.

В это время картонные вагоны, сжатые до предела, не выдержали и с треском рухнули на пол. Вместе с вагонами попадали и многие соратники Ленина, не успевшие выйти из них через картонные двери.

Что творилось в зале – не описать!

Маятник эмоций качнулся в другую сторону, и теперь уже студенческая масса хохотала над барахтающимися в вагонных ошмётках горе-большевиками.

Солдаты, подгоняемые вождём пролетариата и мною, шарахались во все стороны, высматривая броневик, который во всей этой суматохе забыли вынести на сцену. Лучше всех в этой ситуации чувствовал себя Ербол. Он, подобно Цезарю, приветствовал своих подданных, что-то постоянно выкрикивал про революцию и буржуев, успел запустить свою кепку в зал, сорвал по ходу своих перемещений с одного из матросов бескозырку и тоже кинул её своим поклонникам.

Спасение пришло в виде Лиды, она же Крупская, которая чудом осталась на ногах после крушения поезда и, увидев своего супруга не на броневике, а в руках солдат, поняла, что надо спасать ситуацию и с криком «Вот он броневик!» бросилась к картонному паровозу, ещё стоявшему на сцене. Я, в сотый раз крикнув «Ура, товарищи!», подтолкнул солдат с Ерболом к паровозу.

Неожиданно включилась фонограмма с шумом поезда, и обалдевшие ответственные за паровоз стали двигать его за кулисы. Картина была ещё та – уезжающий со сцены паровоз, цепляющийся за трубу паровоза Ленин, кинувшаяся навстречу паровозу Крупская, еле удерживающие вождя солдаты, полулежащие-полусидящие большевики, бегающие матросы и я, стоящий в самом центре вселенской фантасмагории и размахивающий деревянным маузером.

В тот самый момент, когда паровоз удалось остановить и Ленин-Ербол пристроился за ним, поддерживаемый всё теми же несчастными солдатами, на сцене вдруг появился броневик. Ербол уже успел принять ленинскую позу с вытянутой рукой, но, увидев конструкцию, на которой неделю отрабатывал свою речь, он качнулся в её сторону. Солдаты же, не видевшие появление злополучного броневика, решив, что вождь потерял равновесие, дёрнули его в обратную сторону – и Ленин с треском отодрал трубу от паровоза.

В зале раздался стон – сил смеяться у людей уже не было.

Причём труба эта, зараза, оторвалась так, что было полное впечатление, что главный могильщик капитализма держит в руках вместо пролетарской кепки буржуйский цилиндр. Понимая, что мне уже грозит не только исключение из университета, но и казённый дом, я жестом отправил броневик обратно за кулисы, отобрал у Ленина трубу, поднял руку с маузером и вышел на авансцену.

– Спокойно, товарищи! – крикнул я как можно убедительнее. – Враги революции хотели сорвать возвращение товарища Ленина в Петроград, но это им не удалось!

И в доказательство своих слов я резким движением переломил трубу-цилиндр об колено. Бросив картонные половинки на пол, я пробуравил зал суровым взглядом и потряс маузером. К моей радости, меня хоть и жидко, но поддержали аплодисментами. Сидевший в середине первого ряда Акылбек Саулебекович, вытирая глаза платком, одобрительно кивнул.

– Мы, революционные солдаты и матросы, – продолжил я решительно, – не дадим проклятым империалистам затушить пожар мировой революции!

Я специально тянул время, чтобы, во-первых, чуть успокоить зал, а во-вторых, я был уверен, что за моей спиной, закалённые в подобных нештатных ситуациях стэмовцы расставляют революционных солдат, матросов и обалдевших большевиков в соответствии с изменившейся обстановкой. Надо было дать им ещё немного времени и я, забивая кулаком невидимые гвозди, отчеканил:

– Ле-нин жил! Ле-нин жив!

Слова мои прозвучали настолько весомо, и так я пристально всматривался в зал, что во время паузы, которую я намеренно растянул, некоторые решили, что я обнаружил живого Ильича среди присутствующих и стали оглядываться по сторонам. Подавшись вперёд, я громогласно провозгласил:

– Ленин будет жить!

Зал захлопал, я опять поднял руку с маузером и перешёл к главному.

– А теперь, товарищи, – произнёс я торжественно, – Владимир Ильич Ленин прочитает нам свои знаменитые Апрельские тезисы!

Повернувшись, я чуть не прослезился – всё было, как я и предполагал. Ленин в соответствующей позе – на паровозе-броневике, Крупская – рядом с ним, прибывшие и встречающие с устремлёнными на вождя мирового пролетариата взглядами – вокруг него. Я, печатая шаг, прошёл к своему исходному месту у правой кулисы и кивнул звукооператору. Он тоже кивнул мне и нажал на кнопку магнитофона.

Беда не приходит одна.

Из всех динамиков на зал обрушилась песня «Птица счастья», предназначенная для финального выступления. Решив, что так и надо, участники всех номеров сорвались со своих мест, похватали свои реквизиты и рванули на сцену. Зрители, в очередной раз офигевшие от такого прочтения ленинского наследия, тем не менее, встретили парад-алле участников бурными аплодисментами, и всё бы, может быть, обошлось, но мы сильно недооценили волшебную силу искусства.

Для Ербола, после недавнего триумфа, стоять на одном месте и просто открывать рот было выше его сил. Выхватив у стоявшего рядом солдата винтовку, он соскочил с паровозного броневика и возглавил шествие участников вечера.

– Быбери меня, быбери меня, птиса щастя забтрашнего дня! – стараясь перекрыть Гнатюка, радостно вопил Ербол.

Он стал вприпрыжку нарезать круги по сцене, приглашая всех зрителей присоединиться к нему, но на очередном витке неожиданно поскользнулся на картонных остатках трубы и со всего размаха шлёпнулся на спину, вскинув ноги. На него по инерции свалилась шагавшая следом революционная масса и какой-то плакат с хрустом обрушился на голову Ербола-Ленина. Он стал что-то кричать, пытаясь подняться, но его уже никто не слышал – модернизированный вариант Апрельских тезисов поднял на ноги и в едином порыве направил на баррикады истории новое поколение комсомольцев, уверенно смотрящих в будущее:

– Птица счастья завтрашнего дня прилетела, крыльями звеня!

* * *

До сих пор не понимаю, почему наш театр не разогнали.

---